Берёза
Славко Колар
Все разглагольствования, полные житейской мудрости, и все благожелательные обнадёживания, что Яница всё ещё может подняться с постели, на которой она лежала уже около четырёх-пяти недель, а может, и совсем выздороветь, оборвал старый Мика Лабудан, хозяин дома 27 на холме Лабуданов в селе Быковце, своим авторитетным, решительным заявлением:— Помрёт, дело ясное!
— И мне думается, — промычала сквозь свой длинный нос его запачканная сажей, старая супруга Ката, — нет ей спасения! Эх, несчастная, жалко-то как, такая молодая ещё...
Только Яница, слышала она или нет, лежала безмолвно, лишь иногда открывая глаза, полные глубокой печали.
События развивались стремительно. Два месяца назад родила Яница ребёнка. К сожалению, не мальчика, а девочку. Девочка была маленькая, как булочка, но громкая, как козлёнок.
Пару дней Яница пролежала в кровати, ещё дней десять оставалась дома, а затем отправили её на пастбище. "Сидит тут дома, будто барыня какая!" — говорила ей старая Лабуданка. Нелегко ещё было Янице, но попробуй поспорь со свекровью! Как говорят, глаза боятся, а руки делают. В конце концов, всё бы было хорошо, если бы Бог смилостивился и послал хорошую и тёплую погоду, но зарядили осенние дожди, холодные, без конца и края, и не помогали уже ни старый, огромный зонт, ни новые опанки — Яница возвращалась домой совсем озябшая, промокшая до костей и синяя, как слива.
Хотя Яница была и не из господ, но при этом очень худа и изящна, и после этих походов на пастбище у неё всё сильнее стали стучать прекрасные, небольшие зубы, стала съёживаться кожа, её охватывал то жар, то ледяной холод, и так до тех пор, пока однажды рано утром, когда она встала с кровати, комната ни перевернулась вокруг неё и она ни упала.
Приходили бабы, и все единодушно говорили: "Застудила кровь!" (Кроме этого могло быть и ещё что-нибудь: что на неё навели порчу, что её сглазили и так далее, но переохлаждение крови было главной причиной.)
Они ставили ей различные примочки, мазали её свиным и собачьим салом, давали ей пить всё от коровьего молока до конской мочи, делали ей кровопускание, выливали порчу — всё, что советовала какая-либо бабка или знахарь — но безуспешно.
Приходила и бабка Ружа Ежовитка из Грджиянки, и знаменитый Рок Чук; "говорили" они да "заговаривали", старались изо всех сил, но Янице не суждено было поправиться!
Тем временем умер и её ребёнок. Видела бедняжка, что нет для неё жизни и что никто ей не рад. Мать больше не могла кормить её, а коровье молоко она не принимала. Начались ужасные судороги, и маленькая девочка отошла в мир иной, не успев хорошенько рассмотреть и этот. А вообще, правильно сделала! Все её за это только похвалили, так как что за жизнь ей тут без матери!?
Янице между тем становилось всё хуже. Она ослабла так, что больше не могла ни головы поднять, ни ложку в руках держать.
Постоянный жар, ужасный жар, и боли в животе, перед глазами всё размыто, всё выглядит иначе. Она начала бредить и фантазировать о каких-то ангелах, о цветах, о музыке, о тамбурашах, и снова о своём муже Марко. Воркует она с ним, как с маленьким ребёнком, да вспоминает его глаза соколиные, усы щегольские и шляпу с плюмажем. В который раз домашние смеялись до упаду, хотя дело было плохо, потому что всё это явно говорило о том, что её молодая душа готовилась отойти в вечность.
По натуре своей благоразумные и осторожные Лабуданы совещались ещё три дня, а затем единогласно решили, что нужно послать за преподобным и доктором.
За доктором — уже постольку-поскольку, так как если уж ни Ружа, ни Рок не помогли, то что бы мог сделать этот доктор-коновал! Правда, стоило послать ещё для того, чтобы другие не говорили, что они не всё испробовали, да чтобы их не попрекнул кто-нибудь из господ — а с господами Лабуданы всегда держали ухо востро — например, господин нотариус, учитель, а особенно господин главный лесничий, который обязательно высказал бы им, что они "дикари и грязные свиньи" и что "на сто лет отстали от всего мира".
Что касается преподобного, то это было дело уже намного более важное, так как будет большой грех, если душа предстанет перед престолом божьим без соборования.
И вот, собрался старый Мика Лабудан в дорогу на Быковский Верх. Сунул он в вещмешок лука и хлеба, взял в рот табаку да ещё закурил и трубку. Выходя из комнаты, он критически покосился на больную, затем скептически, обильно сплюнул, и серьёзно и задумчиво покачал головой.
— Одному Богу известно, застану ли ещё её живой, — произнёс он устало. — Может, надо бы разузнать и про доски для гроба...
— Эх, Боже, про всё нужно подумать и обо всём позаботиться, лишь бы человеку душу спасти! — ответила со вздохом его Ката. Только Яница не сказала ни слова.
***
Хорошо бывает немного поболеть! Лишь столько, чтобы человеку передохнуть от работы, вытянуть и согреть свои усталые кости и немного выспаться!
Много раз от всего сердца пожелала этого Яница, молодая сноха, с тех пор как год назад она вышла замуж за щёголя Марко, старшего сына Мики Лабудана.
Случилось это зимой. Тёмная и холодная ночь ещё зияет сквозь небольшие запотевшие оконца, со стрехи свисают длинные ледяные сосульки, или струится бесконечный, наполненный грустью дождь, сердце и душа человека ещё спят — о, как бы замечательно ещё спалось! — но вот, со своей кровати уже поднимаются, словно два призрака, старый Мика и его Ката. Яница в полусне слышит, как старик кашляет и сплёвывает и как старуха ищет спички. Вздрагивает Яница, потому что знает, что как только эта ведьма-свекровь запалит свою закоптелую лампу, сразу же завопит так громко, будто кричит с другого берега (а тут — кровать рядом с кроватью):
— Эй, Я-на-а! Вставай!..
А не встанешь тотчас, она снова начнёт бранить:
— Что растянулась тут на кровати? Хватит, довольно лодырничать!..
Что же остаётся ещё, кроме как быстро встать, хоть и с тяжестью на сердце, иногда безмолвно, а порой и с острым словцом к свекрови:
— А что вы глотку дерёте, будто в лесу! Ей-богу, не глухая я!..
Холодно в комнате, хотя вчера вечером хорошо заложили дровами большую печь, на которой сушатся бесчисленные, очень грязные портянки и тяжёлые опанки. Марко, муж Яницы, остаётся в кровати и по-господски храпит дальше, потому что он лесник и домашние дела не его забота.
Спит и Яга, жена второго Микиного сына, находящегося в армии. Её старая Ката не донимает, потому что она якобы хорошо работает по дому, а на самом деле они вместе сговорились против Яницы. Второй сын Мики женился намного раньше своего старшего брата Марко, поэтому у его жены более высокое положение. Прежде и её свекровь донимала, но как только в доме появилась Яница, они вдвоём объединились против неё и стали близкими подругами. А женится третий сын — тогда против вновь прибывшей объединятся все три женщины. Старый Мика смотрит на это и кивает головой: всё, как в армии, новобранцу хуже всех!
Не нравится Янице, что Яга спит, но от препирательств нет пользы. Нужно встать, накормить и напоить скотину, потому что старый Мика то сделает это, но не сделает, а то и вовсе лежит с ревматизмом.
Разозлится, бывает, Яница, думает: "Замучают они меня до смерти, всех бы их поубивала, кроме Марко, конечно." Но быстро проходит её гнев, и она кротко, да даже и весело делает свою работу.
Худа она и слаба. Но высока и стройна. И если другие девушки и молодухи шагают тяжело, словно медведи, то в её походке есть ритм, а может, даже и некоторая изящность. Глаза у неё голубые, голубее ясного неба, а про волосы одни говорили, что рыжеватые, а другие, что золотистые. Что ни говори, они превосходно дополняли её округлое, белое лицо и небольшие, улыбающиеся губы.
Один лесничий, а именно сам господин главный лесничий, начальник Марко и важная птица, когда увидел Яницу ещё девочкой, пришёл в полный восторг.
— Вот так девица! — сказал он. — Видишь, как худа, как высока, как грациозна, будто берёза! Точно, будто берёза! Я бы даже сказал: изящная наружность!..
— Так точно, господин главный лесничий! — услужливо согласился Марко.
Рассердился господин главный лесничий.
— Что ты мелешь! Откуда тебе и знать-то, что такое изящная? (Марко по-солдатски замер, словно статуя.) Изящная, а? Что это? Видишь, не понимаешь!.. Теперь слушай: что берёза среди буков и грабов, то и эта девушка среди всех ваших девок!.. Понимаешь теперь?
— Покорнейше благодарю, понимаю!
Марко был человеком служащим, поэтому так, наверное, и вышло, что он именно Яницу и выбрал в жёны. Чтобы понравиться господину главному лесничему и покрасоваться перед другими господами!
Вообще, он был человек много повидавший, можно сказать, уже и в возрасте. Думали даже, что он (к стыду отца своего и всего дома Лабуданов) и не женится вовсе, когда внезапно он на удивление всего села выбрал в жёны Яницу. Никто бы другой её и не взял, так богата она не была, а такие худые девушки мало нравились парням. Но Марко побывал в Америке, да и во время мировой войны прошёл по всему свету, год он прослужил жандармом на испытательном сроке, затем был лесным работником, затем плотником, одно время жил в городе, часто виделся с господами, и вот: он по-другому смотрел на мир!
В конце концов он устроился работать общинным лесником. Положение это было не такое уж высокое, да и плата была не очень большая, но шляпа лесника с плюмажем исключительно хорошо подходила ему, а ружьё, которое он небрежно перекидывал через плечо, придавало ему официальности и большей важности в селе. Многим девушкам, многим вдовам, да и замужним женщинам приглянулся этот плюмаж на шляпе, его всегда сильно подкрученные, белокурые усы и зоркие, соколиные глаза. И когда прошлой осенью его выбор неожиданно пал на Яницу Туркович, она остолбенела от изумления, задрожала и потеряла дар речи от охватившего её счастья и гордости, а после, когда уже пришла в себя, до самой свадьбы мучила всех девок и баб, хвастаясь своей необыкновенной удачей.
Хорошо поболеть два-три дня, так, словно в шутку, но лежать на твёрдой кровати четыре-пять недель, c постоянным и невыносимым жаром, когда у человека затуманивается сознание, а от спазмов и боли внутренности разрываются и горят — это большая мука, невыносимое страдание! Особенно, когда Марко всего этого словно не замечает. Вообще, он был довольно добр и лишь немного строг, каким и следует быть настоящему мужчине. Лишь раз он ударил Яницу за тот год, что они прожили вместе. Да и в тот раз была её вина, как она сама и признавала, потому что на кой чёрт ей нужно было кричать на него, когда она видела, что он немного, прямо скажем, пьян.
Но теперь, с тех пор, как она заболела, он приходит только к обеду и ужину, да и то, будто избегает её, ничего не спрашивает, не смотрит на неё. Знает она, что он не любит этих женских болезней, что болезненные вздохи и печальные разговоры ненавистны ему. Всё это она знает и понимает, поэтому, пока она ещё не совсем ослабела, в ней росло сильное, по-настоящему дикое стремление выздороветь. А после, когда у неё от этого постоянного жара и страшных болей уже стало затуманиваться сознание, когда ей стали являться чудесные, улыбающиеся ангелы, когда она откуда-то слышала тамбурашей, когда время от времени ей казалось, что эта закопчённая комнатушка заполнялась разнообразными прекрасными цветами, она в моменты облегчения напряжённо вслушивалась своими небольшими прозрачными ушами, не слышно ли со двора зычного голоса Марко, с большим мучением она поднимала свою усталую головку, высматривая, не видно ли сквозь затуманенное оконце его прекрасных усов.
Порой её небольшие, сухие губы едва слышно шептали:
— О, прекрасные мои щегольские усы! Милые мои глаза соколиные!..
***
Старый Мика с неохотой собирался в дорогу. Не потому, что ему не хотелось в который раз покидать дом, и не потому, что ему было трудно идти по этой тяжёлой осенней грязи, а из-за того, что он никак не мог решить, брать ли с собой быков, чтобы сразу привести и доски для гроба, или подождать, пока его сноха действительно не умрёт. Ей-богу, дело ясное, нет ей спасения, но всё-таки женщинам ни в чём нельзя верить. А вдруг передумает умирать!
И его старая Ката была того же мнения, потому что она всегда думала так же, как и её муж. Если и не вообще, то, по крайней мере, в его присутствии точно.
Его сын Марко, глубоко задумавшись, стоял в сарае, он был занят конструированием новой ловушки для ловли хорька. Это было "изобретение", которым он хотел удивить господина главного лесничего, а может, и выручить за него много денег.
Марко не вмешивался в домашние дела, поэтому не высказался ни за привоз досок для гроба, ни против этого. Всё это было ему безразлично.
Другие заботы беспокоили его. Наступило время свадеб, и дней через десять должна была состояться свадьба у Жугечича, в богатом доме на холме Жугечичей. Его, Марко Лабудана, общинного лесника, позвали быть знаменосцем. Всем было известно, что во всей округе не найти другого такого знаменосца, каким был Марко Лабудан. Он был хорош собой, а когда выпивал литр-другой, сам чёрт не смог бы ни кричать громче его, ни прыгать выше его. Сыпля шутками и прибаутками, собранными им по всему свету, он приводил в восхищение как женщин, так и мужчин. А если ещё принять во внимание его статус лесника, его шляпу с плюмажем да ружьё, тогда становится ясно, что значило для всей свадьбы, для невесты и для жениха заполучить Марко Лабудана в качестве знаменосца. Лишь бы он возглавлял их, лишь бы он танцевал перед всей свадьбой, лишь бы он восторженно кричал и улюлюкал, как умеет только он один!
И как раз в такое время заболела его жена! Как же не вовремя! Что же, и умрёт в неудобный час? Например, прямо накануне свадьбы.
Мастерит Марко своё изобретение, да всё чаще почёсывает темечко. Одна из защёлок работает неправильно, но ещё больше он злится на свою жену и её болезнь.
Для него было бы лучше всего, если бы она подождала хотя бы две-три недели, а тогда бы и умирала, если уж вообще суждено ей умереть. Или чтобы умерла прямо сейчас! Только бы не испортила ему свадьбу, потому что прощай тогда знамя, прощай веселье да и господское общество (ведь там точно будут господин нотариус, господин казначей, господин учитель, а может, и сам преподобный), прощай тогда хорошая пирушка и превосходное вино Жугечича!..
Нельзя сказать, что Марко не любил свою жену и что ему не было жалко, что она умирала, но разве может ли он ей помочь? Да плачь он хоть день и ночь, ей от этого никакого толка!
Тем временем его старик-отец решил отложить покупку досок, и один отправился в путь пешком, с изглоданной трубкой во рту и горбатой палкой в руке.
Размеренно хлюпали по грязи громоздкие опанки, а Мика, сплёвывая время от времени, напряжённо думал о том, как быть дальше.
Есть ли вообще смысл звать доктора? Ей он не поможет, это точно, только расходов будет больше. Если везти её к доктору, то она умрёт по дороге, а если же звать доктора, то придётся накормить и напоить его лошадь да ещё выслушивать его упрёки: почему все пьёте из одной кружки, почему едите из одной кастрюли, почему столько вас спит в одной комнате, почему портянки сушите на печи? Почему? Почему? Легко господам попрекать, да тяжело бедному человеку жить! Мучается он и так и этак целый год, а в итоге и нет у него ничего!
Без больших мучений и угрызений совести Мика остановился на том, что не будет звать доктора. Он почувствовал облегчение, решив это.
— Боже милостивый, как же тяжко жить нынче!.. За всё — плати! — начал Мика опять философствовать. — Ребёнок родится — плати. Правда, немного, но всё же... Сын женится или дочь выходит замуж — это словно погорел ты! А умрёт у тебя кто-нибудь — опять плати! Людям хочется выпить, хочется поесть!..
Знает Мика, что уже который день ждёт не дождётся, когда Яница испустит дух. Не потому, что желает ей смерти, а потому, что в ожидании неизбежного человек становится нетерпелив. А тогда будет повод и немного выпить. Ведь, когда хоронят человека, обязательно нужно выпить, чтобы самому не было страшно и чтобы ночь прошла быстрее. А когда закопают его, нужно выпить, чтобы взбодрить печальную душу и подкрепить усталое тело, сказать о покойном пару добрых слов, а за спасение его души пролить на землю стопку вина или ракии.
И Мика сам любил это! Печальны эти траурные ритуалы, почему же человеку не выпить стопку-другую.
Так однажды, ещё до войны, хоронили Якоба Дугияна. Лежит Якоб меж двух свечей, а люди вокруг него сидят и выпивают. Пьют и женщины. Мало-помалу к плачу и слезам стал подмешиваться и смех, а кто-то уже и петь начинал. Едва его утихомирили. Но через несколько часов запели уже все — кто начал, одному богу известно — сначала завели церковную, религиозную песню, чтобы вышло поприличнее, а затем запели и остальные, даже и те, что принесли с собой ребята, вернувшись из армии. Разливалась песня, как на свадьбе.
Случилось между тем так, что два фининспектора заблудились где-то в лесу да ночью бродили туда-сюда, пока случайно не забрались на холм Дугиянов. Идут они по селу, а село спит. Только в одном доме светло. Слышат они: песня, гомон — веселье. Обрадовались они, думая, что попали на свадьбу. Постучали, открыли дверь, а там — ужас! На столе растянулся худой покойник, жёлтый, окоченевший, и косит угрюмо одним полуоткрытым глазом... Руки перекрещены на груди...
Ей-богу, покойник, самый настоящий!.. А вокруг него, в бледном свете двух сальных свечей, которые, подрагивая, уже догорают, растрёпанные женщины орут, кричат, как одичавшие, обнимаются, поют...
Как ни храбры были фининспекторы, но и у них волосы на голове встали дыбом, так что приподнялись их зелёные шляпы. Показалось им, что видят они картину с того света. Словно духи или сами нечистые черти устроили пир возле одра... или же люди сошли с ума от горя? Или всё это лишь страшное видение?
Затаив дыхание, без единого слова бедные фининспекторы направились к двери и поспешили обратно в ночь так быстро, как могли их нести ноги. Едва живы остались от страха.
На следующий день всё село смеялось (а отчасти и возмущалось), и только грустная вдова Якоба, протрезвев, не смеялась, потому что у неё выпили всё вино.
Вспомнил это Мика, потому что он и сам был там, однако твёрдо решил, что у него дома подобное не должно случиться. Главное — самому не напиться.
— Не для шапки только голова на плечах! — подытожил он, тяжело ступая по жирной грязи и выпуская клубы дыма из своей старой, обглоданной трубки.
***
Одна из девяти христианских обязанностей гласит: больного следует посетить.
Добр и благочестив женский мир. Всеми силами он блюдёт заповеди божественные и церковные. Нужно максимально облегчить больному его страдания, побыть с ним рядом, подать ему воды, дать добрый совет и приятным словом утешить его.
По правде говоря, Янице в последние дни было ни до разговоров, ни до утешений... Ослабшая, она лежала с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, в то время как в её маленькой голове медленно проплывали различные смутные мысли, странные и необычные образы, неопределённые и неясные желания.
Ей было не до посещений. Лишь бы только Марко пришёл, но вообще, больше всего ей хотелось спокойствия. Только спокойствия и тишины.
Между тем женщины всё же приходили, когда освобождались от своей работы. Каждая обычно приходила сама по себе, а кто-то и с ребёнком на руках. Лица их были грустны и обеспокоены. Бывало, правда, залетала и какая-нибудь девка или молодуха, ещё совсем несерьёзная и не понимающая всю трагичность ситуации, входила шумно и с улыбкой на лице. Но строгие взгляды старших быстро усмиряли её, ей становилось стыдно, и она замирала на месте.
И в тот день приходили женщины. Каждая зайдёт, вздохнёт грустно и ещё грустнее поздоровается:
— Слава Иисусу!..
— Во веки веков слава! — отвечает старая Ката Лабуданка так, словно у неё вата в носу.
Она маленькая, горбатая и вечно покрытая сажей, будто спит в дымоходе. Из-за работы, конечно, и умыться ей некогда, а теперь и вовсе не до прихорашивания. Носится она по своему дому. За всем смотрит. Выскочит во двор, прикрикнет на кур, подзовёт цыплят, забежит и в хлев, крикнет что-то соседке через забор и снова помчится в дом.
В доме мрачно и как-то кисло. Может, из-за пойла рядом с печью или из-за картофеля и крапивы, которые на печи варятся для свиней.
Два оконца, мутных и маленьких (настолько, что голова чуть больше, чем средняя, не может пролезть через них), пропускают совсем мало света. В углу рядом с печью сидит старая женщина, мать Мики Лабудана. Она слепая, глухая и беззубая. Никто не знает, сколько ей лет, да и она в доме ничего не значит. Она вечно прядёт что-то в своём углу или выдёргивает перья, и её пустые, впалые челюсти постоянно что-то пережёвывают. Никто на неё не обращает внимания, а она беспрестанно что-то бормочет. Ругается ли или Богу молится — кто бы знал и понимал! Рядом с ней возле печи растянулся старый пепельный кот (он один ласкается к ней!), он прядёт вместе с ней в том же темпе.
По земляному неровному полу носятся двое грязных детей Яги, ятровки Яницы. Они толкаются, кричат и гоняются друг за другом по комнате. С ними вместе коротает дни и одна индюшка, бедный инвалид, которой какой-то любезный сосед перебил ногу, а Марко сделал для неё отличную шину, своего рода протез, и теперь эта индейка торжественно ковыляет по комнате и грустно кулдыкает.
Женщины на всё это не обращают внимания. Они сидят на кроватях, одна рядом с другой, словно куры на насесте. В последнее время их особенно интересует, узнаёт ли ещё их Яница и кого именно. Поэтому каждая вновь пришедшая спрашивает сладко-пресладко:
— Яница!.. А Яница! Ты узнаёшь меня?.. Яница, ну посмотри же на меня, посмотри!..
Но Яница в тот день никому не отвечала. Бывало, она грустно взглядывала на одну из них и тотчас закрывала глаза.
Женщины только значительно переглядывались и неодобрительно кивали головами.
— Эх, дорогая моя, разве ты в самом деле меня не узнаёшь? — воскликнула почти оскорблённая тётя Яницы Ела. — Это же я, твоя тётя!
— Может, она вас и узнаёт, — сказала Бара Павунчецова, — но ей, бедняжке, сейчас не до разговоров!..
— Как же она плохо выглядит! — вздохнула другая. — Бледная и жёлтая, как осенний лист!..
— Эх, Яница, Яница, как же ты изменилась. Увидела бы ты саму себя — не узнала бы! Ей-богу, сама себя испугалась бы!..
Марена Брезовка, вдова, у которой в позапрошлом году молнией убило мужа (и которая с интересом посматривала на Марко), вздохнула и сказала:
— Бабоньки дорогие, если говорить начистоту, никогда она не была крепкого здоровья. Не хочу я её оговаривать, но вы и сами знаете, что она всегда была худая и слабая. Да и главный лесничий говорил, что она на берёзу похожа...
— Правда, правда! — подтвердила тетя Ела, которая до сих пор сетовала, что Марко не взял в жёны её дочь. — Я и сейчас не перестаю удивляться, что Марко именно её выбрал в жёны!..
— Ей-богу, таковы мужики!.. Мог взять девицу крепкую, кровь с молоком, так ещё и богатую...
— Э, да будет вам, вот он какой, ум мужской!..
Подсела и старая Ката, а вслед за ней и Яга, вторая сноха, только что вернувшаяся с пастбища.
— Ох, Яница, не нужно ли тебе чего?..
Но Яница ничего не отвечала.
— Ты слышишь, Яница, о чём мы говорим? — спросила снова Марена Брезовка, любезно-прелюбезно.
— Эх, боже милостивый, у неё своё на уме! Может, она уже и с ангелами разговаривает... Дай ей бог здоровьица!
— Вряд ли быть тому! — добавила сквозь нос старая Ката.
— Всё в руках божьих. Господь всемогущий, вечная ему слава!..
— Воистину!..
А затем старая Ката снова принялась рассказывать про то, какова Яница была как сноха. Откровенно говоря, была не совсем "идеальной". Работы не чуралась, правда, очень уж заносчивая была, себе на уме, а порой и остра на язык. Много не болтала, да и не препиралась много, но умела хорошо огрызнуться. По правде, жалко её, ведь молодая, ещё бы жить да жить.
Мало-помалу женщины перешли на другие темы: о курах, о пряже, о мужьях и соседях. В то время, как они за разговором забыли о больной и о том, что её нужно ободрять и утешать, неожиданно Яница глубоко вздохнула и с мукой прошептала:
— Марко... яб-лоч-ко... моё! Позовите мне Марко!..
Одна из них побежала к двери.
— Эй, Марко! Яница тебя зовёт!.. давай быстрее!..
— Иду уже! — отрезал он. Не любил он всего этого, совершенно не любил. Кроме того, он и не мог сейчас подойти, потому что как раз в этот момент доделывал свою сложную ловушку на хорька.
Смотрит Яница на дверь, не идёт ли Марко.
О, сколько горя, сколько бесконечной грусти и нежнейшей тоски было в этих удивительно голубых, детских, но таких усталых глазах!
Но Марко всё не приходил.
И вдруг эти прекрасные грустные глаза, уже ставшие закрываться от усталости, быстро и широко раскрылись. В диком ужасе расширились зрачки, словно увидели что-то неимоверно страшное.
Женщины почувствовали, что в комнату вошла Смерть.
— Ой, бабы, Яница умирает! — вскрикнула одна.
— Свечу! — завопила старая Ката. — Свечу! Яга, быстрее дай свечу!..
Яга бросилась искать свечу. Но проклятый сундук никак не открывался. Остальные стали помогать ей, подбежала и старая Лабуданка, открыли сундук, а свечи нет.
В отчаянии старая Ката стала ругаться и кричать:
— Где свеча? Где свеча, ради всего святого? Лишь бы не умерла у нас без свечи!.. Спаси нас Боже!
(Большой грех — позволить человеку умереть без свечи, так что его душа останется во мраке. Тому, по чьей вине это произойдёт, тяжело "вознестись", то есть попасть в царствие небесное.)
Посмотрела Яга за балкой, затем в кровати, под подушками, а старая Ката бросилась обратно к Янице, полная отчаяния, обезумевшая.
Дети на полу перестали играть и замерли от испуга и изумления. Хромая индюшка подняла голову, выпучила глаза и стала страшно, зловеще кулдыкать и кричать.
— Ой, Яница, Яница родимая, — голосила старая Лабуданка, — не помирай, пока свечу тебе не зажжём! — заклинала она её. — Яница милая, не умирай без свечи, а то душа твоя не найдёт дороги в царствие небесное!..
Но Яница словно не замечала всего этого. Её взгляд становился всё тяжелее, всё безжизненнее. Её руки, слабые и исхудалые, опустились, а из левого глаза упала прозрачная слезинка.
Когда нашли свечу, было уже поздно. Яница была мертва.
Женщины встали на колени и набожные "отче-наши" загудели сквозь мрачную, кислую, пропитанную болезнью атмосферу комнаты.
Зажгли свечу, хотя уже было поздно, но старая Лабуданка никак не могла успокоиться.
— У-у! Боже-е, Боже-е!.. Всё бы ничего, если бы не без свечи умерла... Боже милостивый, прости мне грехи мои тяжкие!..
***
Марко только что доделал свою ловушку, поднял голову и увидел, что со стрехи его дома взлетела белая голубица. Взлетела и быстро упорхнула, исчезла в мутном осеннем небе.
Так как во всём селе ни у кого не было белых голубей, Марко сразу же догадался, что произошло. Он понял, что это была душа его Яницы.
И хотя тем самым был решён важный вопрос (пойдёт ли он на свадьбу Жугечича или нет), и хотя он освободился от большого несчастья в доме, так что мог бы наконец отдохнуть (ибо нет ничего хуже, чем долгая болезнь в доме), всё же и на его загрубелую душу опустилось что-то тяжёлое и печальное.
В глубине его сильного сердца что-то сильно кольнуло его.
Тем временем вышла Марена Брезовка, та самая, которой молнией убило мужа (и которой Марко давно уже запал в душу).
Вышла она вся заплаканная и грустная.
— Ох, Марко, Марко! — закричала она жалостливо. — Померла жена твоя!..
Вышла и тётя Ела, его несостоявшаяся тёща, и так же грустно, но с каким-то особенным акцентом добавила:
— Эх, Марко, бедный Марко — вдовец ты теперь!..
Он нахмурился и молча вошёл в дом. Там он встал возле двери, склонил голову, перекрестился и украткой бросил боязливый взгляд на мёртвую жену, которая, несчастная, ещё сильнее уменьшившаяся и истончившаяся, лежала на твёрдой кровати, вытянутая и неподвижная. Он удивился и ужаснулся тому, как болезнь изменила её, так как до сих пор по-настоящему и не видел этого.
Вокруг ей небольших губ он заметил странную усмешку. Усмешку, полную грусти и укора.
Он склонил голову ниже и упёрся глазами прямо в пол, в то время как его губы машинально шептали "Отче наш".
***
Грустный осенний ветер доносил с Быковского Верха голоса колоколов, звонивших за упокой бедной души Яницы. Моросил мелкий, словно туман, дождь, а сквозь село на холме Лабуданов медленно тащилась повозка с гробом. Он был накрыт пёстрыми полотенцами и искусно расшитыми покрывалами, а поскольку дорога была плоха и разбита, гроб с телом Яницы качался, как на волнах.
Повозку тянули Алый и Рогатый, два быка Лабуданов, но тянули её легко, будто и не было всей этой грязи. (Очень хороший знак для души Яницы, так как, например, когда умер старый Рок Матушин, то, хотя дорога была суха, четыре быка не могли сдвинуть повозку с места, пока не пришёл преподобный и не благословил её — но Рок был известным грешником.)
Рядом с быками шёл старый Мика Лабудан. Был он усталый и заспанный. Целую ночь он провёл без сна, в разговорах с мужчинами и женщинами, время от времени наливая каждому и выпивая с ним чарку вина. Был он в этом деле осмотрителен, так что все остались более-менее трезвы, а сам он запьянел только где-то к утру. Поэтому, перед тем, как идти на кладбище, он сунул во внутренний карман фляжку сливовицы, чтобы подкрепляться по дороге.
Его старая Ката осталась дома готовить поминальный ужин. Бедная, она была совсем потеряна. Мало того, что она была в отчаянии из-за того, что Яница умерла без свечи, так ещё и вскоре после смерти Яницы прибыл преподобный. Приехал он на своей низкой, длиннохвостой кобыле, держа Святые Дары в руках. Кобылу вёл пономарь Янко, который звонил колокольчиком так мелодично и торжественно, что все крестились и кланялись, где бы ни проезжал преподобный с гостией.
И вот, приехал преподобный и, не слезая с коня, спрашивает:
— Где больная?..
— Эх, померла! — понуро, смущённо и испуганно отвечают домашние. Согнулась старая Лабуданка, словно старая слива, да всё бормочет сквозь нос какие-то оправдания: да кто же знал, что так быстро, да ещё то, да это... Рассердился тогда преподобный:
— Как же вам не стыдно, несчастные! Разве я вас такому учил? Вы и не знаете, какой грех навлекли на души свои!
Из-за всего этого, из-за бессонных ночей, из-за выпитого вина и ракии старая Лабуданка была совершенно сбита с толку, так что Мика всерьёз опасался за то, какой ужин она приготовит и не обкрадут ли её бабы, помогавшие ей.
За гробом шёл Марко, мрачный и задумчивый, с большим нераскрытым зонтом в руке. Рядом с ним шёл и его двоюродный брат, а за ними шли женщины. Было их немного: мать и сестра Яницы, её ятровка Яга, тётя Ела, Мара Брезовка и ещё две-три бабы.
Похоронная процессия тихо двигалась по селу, и, когда они проходили мимо какого-либо дома, женщины выливали воду из ушат.
— Но, Алый, но, Рогатый! — время от времени подавал голос старый Мика, а затем украдкой потягивал ракию.
Он был глубоко растроган. Ведь всё-таки Яница была хорошей снохой, да ещё и молодая. Что и говорить, было ей всего восемнадцать лет! Такая молодая, и в землю!
Но ему хотелось выпить, необычайно сильно. Чем влажнее становились его длинные, густые усы, тем Мике сильнее хотелось выпить и пофилософствовать.
— Что же поделать, если судьба такая!.. Разве все мы можем быть счастливы? — спрашивал он себя и сразу же отвечал кратко и решительно:
— Не можем!.. Это потому, что не могут все быть ни богачами, ни господами! Уж всемилостивый Бог знает, почему он так всё устроил, на всё воля божья!..
Долгий это был путь, так как от Быковца до Быковского Верха был час ходьбы.
Женщины вначале громко голосили, а затем всё тише, кто-то перебирал чётки и тихо молился, а в середине пути все уже тихо и мирно вели свои обычные разговоры.
Марко очень хотелось курить. Поэтому он немного приотстал вместе с Иваном, своим двоюродным братом, они скрутили по сигарете, закурили и пошли не спеша за женщинами.
— Пойдёшь к Жугечичам на свадьбу? — спросил его Иван.
Нахмурился Марко и будто бы немного устыдился.
— Жугечичи очень хотели бы, чтобы ты пришёл!..
— Да не знаю я ещё! — сказал он, нервно разгоняя дым.
— Понимаю, но... Ну, что же не пойти!? Уж и восемь дней будет... Да это и совсем другое село!
Марко только сухо кашлянул и не сказал ни слова.
Когда они пришли на Быковский Верх, Марко, выкуривший уже и вторую сигарету, раздражённо отбросил окурок и снова пошёл вслед за гробом, тогда как Иван поспешил вперёд, чтобы оповестить преподобного.
Грустно звонили колокола на белой колокольне небольшой, красивой церквушки. Грустно звонили они, и их раскатывающиеся полноголосые звуки проносились над одиноко разбросанными, сгорбленными домиками, теряясь в хмурых облаках, словно чёрные птицы. Осень была холодная, поэтому эта мелодия казалась ещё грустнее, и на сердце становилось ещё тяжелее. Женщины вновь заголосили. Старый Мика ещё раз глотнул из своей фляжки, вытер густые усы, и, глубоко вздохнув, подстегнул своих медленных быков.
— Но, Рогатый, но, Алый!.. Пошли!..
Совсем необычным показался ему на этот раз Быковский Верх. Как будто во время большого, но грустного праздника...
Преподобный встретил процессию, благословил гроб, благословил могилу и ушёл. (На парадные похороны у Лабуданов не было денег. Мало кто мог себе это позволить.)
Гроб отнесли к могиле, пришли пономарь и дьячок, и вот, встали они с одной стороны, а Марко и Иван с другой, перебросили верёвки и после всестороннего обсуждения опустили гроб в узкую могилу. Заголосили женщины, завыли сестра и мать, и комья тяжёлой и мокрой земли начали падать в могилу, глухо ударяясь о деревянный голый гроб.
На дороге ниже кладбища стоял старый Мика со своими быками. Загрустил и он.
— Всё же хорошая сноха была! Работящая, упокой бог её душу! Сколько раз вместо меня скотину накормила и почистила, хлев убрала...
Вообще, Мика Лабудан был суров и мрачен, но сейчас размягчился. Может, и потому, что его фляжка была уже пуста. Захотелось и ему самому пойти к могиле, чтобы бросить своей снохе горсть земли, благословить её могилку. Попросил он одного знакомого присмотреть за быками, а сам направился вверх на кладбище. Он немного качался, иногда оступался и спотыкался о заросшие кочки, но всё-таки дошёл.
— Эх, Яница, дорогая сноха моя, — закричал он, нагнувшись над вырытой могилой, — спи спокойно и прости меня за всё! Знаешь, человек я старый, а порой и жестокий... Эх, душенька моя милая... дай я тебе землицы брошу!..
Нагнулся старик, но слишком сильно. Тяжёлая глина была скользкая и мокрая, да и у него в глазах всё мутилось и казалось странным. И поскользнулся старый Мика. Лишь крикнул испуганно:
— Ой-ой! — и тотчас полетел кувырком в яму.
У всех перехватило дыхание. Кровь застыла в жилах. Ужас, ужас! Не божий ли это знак!? Не предвещает ли это чего?..
Но ничего не случилось. Так как старый Мика хотя болезненно и испуганно, но громко закричал:
— Эй, тащите меня наверх! Не останусь в могиле: рано мне ещё, рано мне ещё!..
С большим трудом вытащили его, всего в земле, грязного, испуганного. Выглядел он так, будто с того света вернулся.
— Эх, слава богу — выбрался... Ах ты ж, боже мой!.. Всё-таки лучше на этом свете!..
Процессия медленно возвращалась обратно, а старый Мика шёл позади всех, рядом с быками. Постепенно он оправлялся от пережитого страха.
Холодный осенний дождь стал лить ещё сильнее и грустнее. Размокал Быковский Верх, и его серые избы нахохлились, как промокшие куры. Бабы семенили по грязи, а старый Мика забрался на повозку и погонял быков.
Всё-таки он чувствовал себя хорошо. Ему было приятно, что он жив, но когда он вспомнил о Янице, оставшейся в той грязной яме, его сердце тотчас ёкнуло:
— Бедная моя Яница, как же тебе там плохо!..
***
Все признавали, что свадьба Жугечича в высшей степени удалась. Там ели, пили, пели и танцевали; как полагается, была и драка. Богатый был дом. Не только землёй, так как с одной земли, даже если её и довольно, нельзя устроить свадьбу такую богатую, а пир такой пышный. Ведь у того, кто в Быковских Горицах живёт лишь с одной земли, за счастье считается есть кукурузный чёрствый хлеб или фасоль с картофелем, а про мясо и спрашивать нечего. На свадьбах же на стол выносят семь-восемь блюд, обычно одни похлёбки, в которых только намётанный глаз может заметить кусочек мяса или сала. Но у Жугечичей мяса было в изобилии, было много и ракии. Поэтому-то и были довольны и счастливы те, кто мог там наесться до отвала и промочить горло.
Всё благодаря долларам! Долларам и твёрдым мозолям на руках Томы Жугечича, заработавшего их в благословенной и славной стране Америке.
Как же в такой дом и не пойти на свадьбу Марко Лабудану? Да пусть у него хоть три жены умерли бы в один день, он бы пошёл. Спасибо женщинам за всё, но их хоть пруд пруди!
Отличным знаменосцем был Марко! А дело это было непростое!
В Быковских Горицах не катаются на свадьбах, даже на самых богатых. Кто же ездит по этим разбитым, грязным дорогам, где колёса увязают по самые оси, по этим холмам и лесам?! Лошади могут испугаться, или кучер напьётся — и вот, несчастье. А так, пешком, если и упадёшь, то легко и поднимешься, или другие тебя поднимут. Стало быть, гуляют пешком, а знаменосец всех возглавляет.
Вёл свадьбу Марко просто бесподобно. К длинному шесту привязаны большие, пёстрые, шёлковые платки, лентам и триколорам нет числа, а на самом верху — позолоченное яблоко с розмарином.
Позади них музыка: две скрипки, две тамбуры и мощный, звучный бас. Разливаются скрипки, сердце стучит всё сильнее, а ноги сами рвутся в пляс, скрипкам аккомпанируют певучие тамбуры, и, как медведь, низко гудит контрабас...
Впереди Марко идёт мальчишка, брат невесты, да ещё один мальчик, чуть постарше, оба с большими рушниками, перекинутыми через плечо, оба мелко пританцовывают, поворачиваются, словно идут по проволоке. Но на них никто и не смотрит. Все смотрят на Марко.
Той же дорогой, по которой восемь дней назад он провожал в последний путь свою Яницу, сейчас он ведёт свадьбу. Шляпу, на которой вместе с плюмажем вьётся ещё и розмарин, он надвинул по-залихватски, через плечо перекинул красивый, пёстрый рушник, а в руке у него знамя.
Пританцовывает Марко, поворачивается, всё мелкими шажками, да внезапно подскакивает в такт музыки, этих безумных скрипок.
Но когда пришли они на Быковский Верх, нужно уже было показать, кто что знает и умеет и чью свадьбу гуляют.
Зазвенели скрипки, завизжали бабы и девки, Марко замахал знаменем так, что все ленточки неистово затрепетали из стороны в сторону, а когда он ещё закричал во всё горло и заулюлюкал... эх, тогда всё живое на Быковском Верху побежало смотреть свадьбу! Пусть все знают, что Тома Жугечич, самый богатый и самый умный из всех американцев, женит сына.
Ужин был отменный. Было, правда, и тут десять похлёбок, но в них было и много мяса, были и пирожные для женщин, да ещё из пшеничной муки. А вино лилось рекой.
Большая комната вся наполнена гостями, и зваными, и незваными. Те, кому не хватило места в доме, прилепились к окнам и с раскрытыми ртами смотрят, как веселятся другие, кому повезло больше .
— Слушай, Йожа, дай мне мяса!..
— Не дашь мне чарку вина? Как же выпить хочется!..
А те, что внутри, щедры, им хорошо; да ведь и не их всё это. Томы Жугечича!
Из господ были только господин казначей и общинный писарь, поэтому и значение Марко возросло.
Гуляли уже вторую ночь. Первую ночь у невесты, а вторую у жениха — до тех пор, пока есть, кому пить. Марко уже совсем охрип, но не подавал виду. Пел он так, что его голос разносился далеко вокруг. Запевал песню, как когда-то в армии, когда они шли в бой.
И замужние женщины, и девушки сходят по нему с ума.
— Эй, Марко, теперь вдовец ты! — говорит ему одна совсем раскрасневшаяся вдова. А одна девушка, которой вино придало храбрости, даже спрашивала его поддразнивая:
— Жениться скоро собираетесь?..
И он сам думает только о женщинах. Танцует с ними, обнимает их, пристаёт к ним, целует — полный бедлам.
С недовольством смотрят на него парни с холма Жугечичей. Сначала они ещё сдерживались, а затем стали его задирать — как будто ненароком. Ставят ему подножки, наступают на ноги, толкают его локтями. Он всё это видит, но ждёт. Он ещё не совсем опъянел и всё понимает. Он один среди них. Из его села совсем никого, вот ему и непросто. Да и ружьё он не взял с собой, боялся, что украдут, так как на свадьбах нещадно крали. Нужно было наконец дать им отпор.
Гулянье становилось всё оживлённее, всё веселее, женщины становились всё развязнее. Люди, обнявшись, поют и завывают, растрёпанные и раскрасневшиеся бабы и девки лезут целоваться, липнут к мужчинам, как оводы к быкам.
Вдруг раздался звук удара, будто тарелка разбилась. Послышалась пощёчина, и кто-то упал на пол. Взвизгнули бабы, утихла музыка. Что это? Что?..
Марко Лабудан с силой ударил одного из Жугечичей, и тот рухнул, словно бревно.
— Ты что? Да ты знаешь, кто я такой, чёрт тебя дери!..
Стеная, совсем бледный, с глазами навыкате, поднялся молодой Жугечич (из второго дома на холме Жугечичей). Бросился бы он на Марко, но не решается.
— За что ты меня? А?..
— А ты меня в рёбра, что?
— Спокойно, ребята, спокойно! — заклинал их Тома Жугечич.
— Спокойно, ребята, спокойно! — подхватили и остальные.
Но тяжело было усмирить разгорячённые головы. Попытались они окружить Марко, но он, опытный и осторожный боец, прислонился спиной к стене. С угрозой яростно смотрело на него множество взбешённых глаз, стали его крыть по матушке, что хоть святых выноси, сжимались кулаки.
И вдруг, словно зрелые груши под дуновением ветра, эти кулаки, бугристые, мозолистые и грязные, стали падать на Марко и его твёрдую голову. Слетела с него щегольская шляпа с плюмажем, растрепались его аккуратно уложенный волосы, голова загудела, словно бочка.
Продолжалось это секунду-две, а затем Марко зарычал, как зверь, размахнулся руками в обе стороны, повалил нескольких более слабых, схватил стул и расчистил себе дорогу.
Загалдели и закричали бабы, затрещали столы, полилось вино, вой, визг, проклятия обрушились, как внезапная буря.
Хорош был Марко! Хотя его и мутило от крепкого вина, он понимал, что нужно спасти свою голову. Он закрутил стулом, снёс лампу, одну, другую, а затем в темноте, в ужасной темноте, молотя вокруг себя и сметая всё на своём пути, благополучно выбрался наружу.
— Вот увидите, кто такой Марко Лабудан! Только подождите, сукины дети, вот вернусь со своей двустволкой! — крикнул он им, быстро уходя в ночь.
Несколько человек погналось за ним, но, оказавшись в темноте, перед лесом, они бросили погоню.
Внутри Марко всё полыхало. Полыхали в нём и ракия, и вино, и ужасный гнев. Они его, Марко Лабудана, лесника, так пощипали! Ещё и шляпу порвали! Но он им покажет!
Ночь была огромна. По небу проносились облака, а между ними дрожали редкие звёзды. Тропинки были скользкие. Марко падал, но поднимался и широкими шагами кратчайшей дорогой спешил к дому, на свой холм Лабуданов. Только бы взять ружьё, свою надёжную двустволку, да пострелять их, как зайцев.
Беспрерывно гудит голова, сильно болит большой синяк над левым, слезящимся глазом, но не это ему обидно — только шляпу не может простить им Марко.
За облаками показалась луна, точнее, только месяц. Повсюду разлился мягкий лунный свет, осветилась тропинка, и Марко, ободрённый этим, ускорил шаг.
Вдалеке светились окна на холме Жугечичей, ещё слышался приглушённый гомон, яростный лай собаки — ничего особенного.
Тишина. Ночь.
Знакомой тропой Марко зашёл в лес, но там луна больше мешала ему, чем помогала. Странно вытянулись тени, кусты выглядели зловеще, и он с трудом разбирал дорогу. Показалось ему, что впереди канава, и он перепрыгнул её, а это была и не канава вовсе, а тень бука.
Неожиданно, когда он уже собирался выйти из леса и поскорее направиться к дому, Марко остановился. Остановился не по своей воле, ошеломлённый и потрясённый, он широко раскрыл глаза, у него перехватило дыхание.
В полусотне шагов от него, перед самым краем леса, стояла одетая в прозрачно-золотое, дрожащее платье его жена. Его покойная Яница. Та самая, которую восемь дней назад он похоронил.
То есть, не совсем такая же, а словно какая-то другая, но всё же она. Она была высокая, белая и худая... Ужасно высокая... Она спокойно стояла и странно улыбалась, точно так же, как и в тот день, когда он увидел её лежащей на кровати, мёртвую и окоченевшую.
Молчала ли она или что-то шептала, или же это шуршали листья — этого Марко не мог разобрать. Он лишь замер на месте, одеревенел и совершенно не мог пошевелиться. Колени подкосились, горло сжалось, сердце ушло в пятки, а затем бешено заколотилось, затрепетало, словно хотело вырваться наружу.
Она? Правда она?
— Яница, это... ты это?... — пробормотал Марко, язык заплетался у него, а зубы стучали друг о друга.
Нет ответа.
Сухие листья на земле шуршали как-то странно, необычно, зловеще смотрели на него деревья, глубоко в лесу заухала сова, а Яница, покойница, стояла полупрозрачная и белая, словно покачиваясь в бёдрах, а ветерок будто поигрывал её золотистыми, рыжеватыми волосами. Как раньше, когда она, ещё незамужняя, на холме, рядом со сливовым садом, дожидалась своего Марко, улыбающаяся и счастливая.
И вот, стоит Яница, покойница, и молчит. Ах, да хоть бы сказала что-нибудь и исчезла, но она всё стоит на месте и усмехается. Усмешка эта ужасна. От неё волосы встают дыбом, трясутся и холодеют ноги, перехватывает дыхание.
Долго стоял так Марко, прислонившись к одному грабу, словно прикованный к нему, совершенно неподвижный. Не мог даже глазом моргнуть. Знал он, что если бы побежал, три дня не мог бы остановиться! Сошёл бы с ума от ужаса.
Наконец закричали петухи в его селе. Звёзды и месяц потускнели. Облака, проносившиеся по небу, разорванные и тяжёлые, да и само небо, стали наполняться воздухом, постепенно проясняться.
Птицы запели в гнёздах, лес ожил, наполнился запахами, задышал, а Марко всё по-прежнему стоял на том же месте и смотрел. Смотрел всё пристальнее, всё безумнее, и вновь не верил своим глазам. Он трёт усталые глаза и снова глупо смотрит.
И видит он не покойницу, не Яницу — видит он тонкую, стройную, высокую берёзу, стоящую на самом краю леса!
Смутился Марко, кисло усмехнулся и непроизвольно выругался, да так, с непокрытой головой, с растрёпанными волосами, окровавленный, поспешил из леса.
Спустился он по склону, а затем опять стал взбираться наверх вдоль живой изгороди, через сливы, будто вор — лишь бы его никто не увидел!.. Проскользнул на сеновал и уснул, громко захрапев.
На следующей день всё мутилось в его тяжёлой голове. В ушах контрабас всё ещё гудел свой беспрестанный "бум-бум", сильно саднили ушибы, особенно тот, что над левым глазом. Горло болело от вина, табака и крика.
Марко умылся, надел на голову шляпу, какую-то старую, потрёпанную, без плюмажа, и пошёл в лес. Взял с собой лишь топор. Был он мрачен, зол, с налитыми кровью глазами. Никто ни о чём не стал его спрашивать.
На краю леса стояла берёза. Высокая, тонкая и стройная. Несколько увядших красновато-жёлтых листочков ещё золотилось на ней в утренних лучах осеннего солнца. Вокруг и позади неё стоял лес. Большие и сильные буки, сучковатые и грубые грабы. Холод и тишина.
Тихо и монотонно падали листья.
Когда Марко вошёл в лес, с ветки вспорхнул и испуганно закричал чёрный дрозд. С вершины большого бука медленно и величественно взлетел и закружил высоко над лесом ширококрылый могучий ястреб.
Остановился Марко перед берёзой и поплевал на ладони.
Срубить её, чтобы больше не напоминала о его позоре, чтобы не пугала его больше... Окинул он её налитыми кровью глазами, а она стоит высокая, стройная и грациозная. Таким невинным показалось ему это изящное, нежное дерево с белой, тонкой, почти шелковистой корой. Так мила была эта берёза, так изящна и красива! Словно святая...
А может, это всё же его покойница, Яница?
Его рука задрожала и беспомощно опустилась. Марко резко повернулся, вышел из леса и направился домой.
Всё было так неясно, так мутно и невыносимо в его голове, так что у него ещё сильнее помутнели его прежде прекрасные, ясные соколиные глаза. Грустно повисли его ещё вчера щегольские усы.
Оригинал: http://gimnazija-sb.com/portal/wp-content/uploads/2015/02/kolar_breza.pdf
Перевёл Алексей Соломатин (при поддержке Анастасии Цвиетич и Марины Граховец).
Комментариев нет:
Отправить комментарий